Два рая Марины Цветаевой

Гностические мотивы мы часто встречаем и в поэзии Серебряного века. Так, в стихах, посвященных смерти Р. Рильке, знаменитая русская поэтесса Марина Цветаева оставляет прозрачные намеки на дуальный софиологический гнозис (тема Софии многими женщинами культуры Серебряного века переживалась как нечто глубоко личное, и пример Цветаевой в этом смысле весьма красноречив).

Цветаева пишет в стихотворении «Новогоднее» , размышляя о смерти и обращаясь к только что умершему Рильке:

Сколько раз на школьном табурете:
Что за горы там? Какие реки?
Хороши ландшафты без туристов?
Не ошиблась, Райнер — рай — гористый,
Грозовой? Не притязаний вдовьих —
Не один ведь рай, над ним другой ведь
Рай? Террасами? Сужу по Татрам —
Рай не может не амфитеатром
Быть.

Здесь самое важное: Цветаева указывает на гностическое представление о том, что есть два рая; один подлежит демиургу и состоит в торжестве невежества, не омрачаемого никаким подозрением (так в гностической теории Василида произойдет после вознесения третьего сыновства»), а другой, пневматический, располагается в Плероме над демиургом, куда и рвется душа гностика, душа Софии, с которой Цветаева, как и Данзас, отчасти себя отождествляет. И чтобы ни у кого не оставалось сомнений, к чему обращена ее русская дерзкая радикальная мечта Цветаева продолжает:

(А занавес над кем-то спущен…)
Не ошиблась, Райнер, Бог — растущий
Баобаб? Не Золотой Людовик —
Не один ведь Бог? Над ним другой ведь
Бог?

Здесь гностическая интуиция достигает своего поэтического апофеоза. Рильке становится на мгновение проводником в миры предельных созерцаний, и на этом горизонте открывается идея «растущего Бога», что отражает нечто аналогичное догадке Шеллинга о том, что «истинный Бог еще только будет», и сверхразумное откровение того, что над Богом есть еще один Бог. Это уже не Цветаева, это сама София.

Важно, что эта программная поэма, представляющая собой вершину поэтического творчества Цветаевой, включает в гностическую картину мира и Россию, находя ей место в сложной географии боли и трагических подозрений:

Кто –связь кровная у нас с тем светом:
На Руси бывал — тот свет на этом
Зрел.

Россия, по Цветаевой, это страна, наполовину вынесенная в зону посмертного бытия. Как мифическая Ирландия в эпоху Туата де Дананн представляла собой наполовину физическую реальность, а наполовину открытый вход в посмертный мир Сида, мир женщин и мертвых, или как открытые проходы в миры ангелов и демонов у Сведенборга, Россия Цветаевой становится «промежуточным миром», зависшим между жизнью и смертью, между физическим и духовным. Страна двойственной и противоречивой Софии. И далее Цветаева емко и совершенно (завершённо) формулирует идею о вселенской миссии России, о ее интегральном всеединстве в контексте европейской, а также мировой культуры.

Налаженная перебежка!
Жизнь и смерть произношу с усмешкой,
Скрытою — своей её коснёшься!
Жизнь и смерть произношу со сноской,
Звёздочкою (ночь, которой чаю:
Вместо мозгового полушарья —
Звёздное!)
Не позабыть бы, друг мой,
Следующего: что если буквы
Русские пошли взамен немецких —
То не потому, что нынче, дескать,
Всё сойдёт, что мёртвый (нищий) всё съест —
Не сморгнёт! — а потому, что тот свет,
Наш, — тринадцати, в Новодевичьем
Поняла: не без – а все́-язычен.

Цветаева настаивает: к мертвым надо обращаться не на том языке, на котором они говорили при жизни, а только по-русски, так как – и здесь Цветаева касается высшего горизонта русской идентичности – «тот свет – наш»; Россия и есть смерть, а так как смерть в гностицизме есть начало истинной жизни, а физическое телесное бытие – пребывание в могиле, то страна того света есть страна Воскресения и истинного бытия, страна Святой Софии. Именно поэтому Цветаева делится своими девичьими откровениями (скорее всего, того же периода, когда она «сколько раз на школьном табурете») на Новодевичьем кладбище (снова Новый и Девичий – ссылки на Софию) – страна смерти понимает все языки, и русский язык как язык этой страны Смерти есть все-язык, а значит, язык мертвых.