Место и время

Когда мироустройство становится предметом интереса психиатра, философу не остается ничего иного, как выйти из потока и найти убежище там, где берут истоки всех программных сбоев повседневности, а каждый такой сбой происходит в каком-то месте и в некий отрезок времени.

Сами же «место» и «время» не всегда есть. Эти два аспекта реальности, как полагал Аристотель, и как их заново открыла наука, еще не обладают присутствием там, где чистая энергия впервые пробует стать движением.

Ученые ассоциируют этот уровень (четвертый от нашего бытийного уровня, по Аристотелю) с квантовой пеной, где о событиях еще нельзя с уверенностью сказать, что они «имеют место в какое-то время». Они, эти квантовые события, скорее «вероятны», чем «есть».

Задолго до Обамы. Роджер Вильямс, миссионер и сторонник «честного» ведения дел с индейцами, покупает остров Род-Айленд за вероятность посмертного спасения душ продавцов.

Здравомыслие отказывается принимать «вероятное» за «имеющееся», особенно, в качестве платежного средства, однако, именно это невозможное и нездравое происходит повсеместно, более того считается здоровьем и нормой.

Послушаем Андрея Курпатова , он все-таки доктор, причем, военный:

«Нам удобнее думать, что происходит следующее: к нам на счет приходят деньги, а дальше мы расплачиваемся этими деньгами за товары и услуги. Но в действительности происходит не движение денег, а движение информации о ситуациях (где «ситуация» — это то, что когда-то могло называться «финансовым положением» того или иного конкретного лица, включая лиц «юридических»). Наш условный работодатель (или, например, банк) сообщает «к сведению всех заинтересованных лиц», что мы востребованы, а значит, являемся игроком на экономическом рынке, причем с каким-то условным коэффициентом успешности. Далее, уже с учетом этого коэффициента, мы имеем право претендовать на какие-то ценности, находящиеся на рынке (включая пресловутую «рабочую силу»). То есть не происходит подразумеваемого обмена товара на деньги, а лишь, по большому счету, сравнение моих коэффициентов с коэффициентами других людей: сколько они могут взять из общей копилки благ, а сколько я».

Скажем, этот твой остров стоит не дороже этих моих бус. Как думаешь, краснокожий брат?

Современное мировое казино ушло гораздо дальше примитивных торговых приемов миссионеров XVII в. «Скажем, этот твой остров стоит не дороже того, что мой банк и так должен моим клиентам, контрагентам, акционерам и, вдобавок, чертовым русским. Я буду должен еще и тебе столько же. Это увеличит мою долю рынка».

Психиатру, безусловно, есть, чем заинтересоваться в устройстве современных финансов.

Приведу еще одну цитату из текста А. Курпатова. «Здесь вода становится предельно мутной, поскольку указанные коэффициенты имеют свойство мультиплицироваться, причем подобно раковым клеткам (что, впрочем, совсем не удивительно, ведь мы находимся в области, где никакой физической границы, которая могла бы этот процесс ограничивать, — за исключением неких условностей, принятых в данном экономическом сообществе, — не существует). Чем лучше информация, заявляемая обо мне моим работодателем (или банком, например), тем выше дополнительный коэффициент, на который я могу рассчитывать. Постепенное улучшение моего коэффициента позволяет мне обменивать свои коэффициенты на долю участия в капитале тех или иных компаний, получать право собственности на недвижимость и т. д., и т. п., причем сделать все это множество раз (постоянно «сообщая» о том, как велик мой удельный вес на рынке и как он невероятно прирастает). Все это — в конечном счете и в свою очередь — улучшает мою позицию в общем списке людей, чьи коэффициенты считаются, а считаются они у подавляющего большинства граждан (у лучших из лучших они, как известно, и в самом деле подсчитываются — журналом Forbes, например, — и именно эти люди занимают первые строчки нашего общего рейтинга). Таким образом, прежняя связь между деньгами как эквивалентом стоимости и товаром как ценностью не существует более в принципе, это лишь пустынный мираж. В конечном итоге, хотя в обиходе мы и продолжаем пользоваться деньгами, как если бы они были таковыми, эти «деньги» из нашего обихода составляют лишь самую незначительную часть того, что считается деньгами — теми самыми играющими друг с другом в математику «коэффициентами ситуаций». В общем, все это — один большой, точнее, даже не большой... гигантский долг».

На этом довольно с нас «физики»!

Выйдем из потока и обратимся к метафизическим, то есть вечным ценностям: к месту и времени.

Раз уж мы ведем разговор о всемирном мошенничестве, не лучший ли способ вывести мошенников на чистую воду, указав на место и время преступления?

Большую часть человеческой истории место и время воспринимались именно как вечность, как две константы. Человек проживал все свое время в определенном месте. Это его место было единственным, которое он знал. То же самое можно сказать и о времени. Оно циркулировало по кругу, и этот круг совпадал с тем физическим местом, которое занимал человек. Время и место были слиты в одно впечатление. Изменения начались сравнительно недавно, каких-то 2500 лет назад, но совершались крайне медленно, процесс приобрел взрывной характер лишь в XIX в.

Сократ гордился тем, что никогда не покидал пределов Афин, а ведь философ входил в круг знати крупного центра античной торговли и мореходства! Освальд Шпенглер, автор «Заката Европы», заметил, что греки не знали и текучего, уходящего куда-то за пределы их бытия времени. Договоры афинского полиса не содержали, в качестве обязательного правила, ссылок на дату подписания, а их законом считалось последнее решение народного собрания. Главу государства выбирали на 24 часа. Сократ несколько раз «возглавлял» Афины и в такие неудачные дни не мог заниматься обычной болтовней и пьянством с друзьями. Сегодня и здесь – это константы.

А как обстояло дело с богатством? Античный Рим, начинающий богатеть после первой Пунической войны, столкнулся в годы второй кампании против империи Карфагена с почти неразрешимой проблемой.

Консул (почти то же самое, что глава государства) Марк Атилий Регул просил Сенат не оставлять его в Африке из-за непорядков в имении. Его раб-надсмотрщик умер, а поденщик, воспользовавшись этим, ушел и забрал сельскохозяйственный инвентарь. Обрабатывать землю некому. Сенат вышел из положения, оставив Регула в Африке и наняв ему работника за счет Республики.

Приходится предположить, что в III в. до н. э. главы крупнейших государств Европы были не богаче современных фермеров.

Формально, так оно и было, но, по сути, предположение неверное. Не стоит перекраивать ту жизнь «здесь и сейчас» на современный лад.

Сократ каждый день проводил в общении с друзьями, ел и пил столько, сколько мог выпить Сократ и вдобавок пользовался славой воспитателя аристократической молодежи, – у кого же еще учиться, как не у главного острослова и выпивохи. Скучать Сократу приходилось лишь изредка, в пританее, в должности главы государства. Его великий ученик Платон находил это государство, состоявшее при Сократе из 5 тыс. граждан, совершенно неуправляемым.

Действительно, что еще можно сказать о государстве, глава которого перед своей казнью закатывает очередную пирушку с друзьями, где чаша с цикутой – последний тост?

Небогатая семья консула Марка Регула могла бы считаться небогатой на наш взгляд, но не с точки зрения республиканских порядков своего времени, где здесь и сейчас она имела ровно столько добра, сколько могла потребить семья консула Марка Регула.

Могущественный тиран Сулла, рассказавший по дороге домой случайному попутчику – мальчику, о войнах, мятежах, казнях, заговорах и реформах, закончил свой рассказ: «А теперь я поеду домой, в Кампанию, и буду там ловить рыбу». Отказавшись от абсолютной власти добровольно, «Общественный Царь и Диктатор по закону» поступил в лучших традициях Сократа, не владея, в сущности, ничем, кроме любимого им общества восточных магов, которые с удовольствием слушали его циничные, но мудрые рассказы.

Шинель, сапоги и пара трубок.

Не правда ли, все это имеет отношение к восприятию человеком его места и времени? Если предположить, что место и время не подвержены никаким изменениям, что завтра – то же, что сегодня, что люди, встречаемые тобой на улице, по определению, либо родственники, либо знакомые – имеет ли смысл отчуждение собственности?

Допустим, ожидается перемещение в индивида в другое место, где все придется создавать заново, и место, и время, и родственников, – но Сократ выбирает смерть, отвергая возможность бегства из Афин как нечто абсурдное, либо намеренное отчуждение средств потребления в их символической форме предполагается на случай незащищенности индивида во времени. Но это предположение есть в скрытой форме то же самое, что первый случай, который мы рассмотрели, то есть лишение места.

В противном случае имело бы смысл сделать коллективные запасы для всех. Ведь «эти все» – и есть место! А в этом месте уже есть эти коллективные запасы. Так поступает любая община.

Распад общины в «общество» приводит и к распаду времени во «временное». Мы очень точно можем указать момент, когда часики начали «тикать».

Это Великая Французская революция 1789 г., выдвинувшая требование (нет, не свободы, равенства и братства – дурных нема), а единого стандарта мер и весов. Дело в том, что прихватизация прежних распадавшихся французских совхозов и колхозов новыми дворянами означала вторжение торгово-кочевых «перекати-поле» в общинный мир с целью его грабежа и сопровождалась произвольными толкованиями «кому» и «сколько». Вот почему к моменту начала Революции введение хоть каких-то стандартов на государственном уровне стало основным реальным требованием народных масс, в отличие от фантазий горстки революционеров-кочевников. 1795 год, когда революционеры под угрозой устроить им ту еще контрреволюцию все-таки приняли эталоны метра и килограмма, стало рождением динамического Времени.

Рождением динамического Места следует считать подавление восстания Парижской коммуны 1871 г., и это слово, «коммуна», проливает свет на то, что исчезло. Исчезла коммунальность жизни с особыми языками, понятными в 20 округе Парижа и больше, из французов, никому; и да, с периодическими пожарами и эпидемиями, но также и с человеческой солидарность такой силы, что Бельвиль, один из коммунарских пригородов, просто сровняли с землей, из примерно 50 тыс. населения не спасся никто. Да никто и не хотел, наверно. Как Сократ в Афинах.

С тех пор все свое ношу с собой. Каждое место временное, время течет, бежит, вселяет страх, страх ведет к злости, злость – к страданию. Я ничего не придумываю. Это буддизм, ровесник греческой философии.

Страдание заливают алкоголем или деньгами. Вслед за расстрелом Коммуны – катастрофические алкогольные эпидемии в Европе и, одновременно, опьянение деньгами, обе эпидемии вылились в психоз двух мировых войн.

Были ли жертвы напрасными? Нет.

Вместо изолированных повсе-местных коммун возникла всемирная фабрика, получившая уже в наше время и некую софтовую духовность. Сегодня почти ничто вещное не делается в каком-то месте, разве что в Китае – но это шутка, конечно, поскольку даже в Китае производятся только бесчисленные копии ограниченного набора идей, созданных где угодно, и нигде конкретно, и даже никогда.

Идея, мысль не протекает во времени и не имеет места. Мы, тем самым, возвращаемся к тому, откуда начали, к застыванию места и времени, или, если угодно, втягиваемся в квантовую пену, где место и время, по определению, виртуальны.

Не виртуальны, однако, творцы идей и их потребители. Только их связывание через частные долговые расписки утратило всякий смысл. Еще десятилетие развития робототехники, и никто не умрет, если никто не будет работать, кроме нескольких тысяч творцов – тех, кто никогда не работает за деньги.

Нужно ли это элитам?

Этот вопрос не имеет того важного практического значения, какое ему придают.

Элиты Запада, как верно пишет Курпатов, не владеют ничем, кроме инструментов оценки и технологий – в отчужденной форме авторских прав, то есть именно того, что проще всего украсть или игнорировать. Но за этими инструментами нет более ничего вещного, даже средств военного принуждения. Это проблема Запада, и еще один повод позвать психиатра: иметь технические средства разрушения, чтобы охранять воду в решете, но не иметь человека под ружьем, который мог бы принудить всех думать, что вода там действительно есть.

Проблема элит Востока скорее в том, что специфика их развития не создала Творца идей в такой степени, как этого требует их роль менеджеров всемирной фабрики. Насколько можно судить, стратегия БРИКС состоит в замене западных инструментов мировой оценки своими с последующим выкупом Творца у Запада. Но купить мало, надо еще и привить купленное на родной метафизике! Чтобы такая операция оказалась успешной, Востоку придется в гораздо большей степени стать Западом, чем могут себе представить владельцы шубохранилищ. Либо нужно сделать так, чтобы Запад просто перестал существовать, но эта задача точно не по мозгам владельцам шубохранилищ.

Не могу оценить эту стратегию любимого мной Востока как заранее тупиковую, но в тупик перехода к виртуальной безденежной экономике, который не смог взять СССР, перед которым отступили элиты Запада, она все равно упрется.

Уже античная цивилизация египетских Птолемеев имела в своем распоряжении все элементы парового двигателя по отдельности, но и в Новое время административный гений Наполеона посчитал это изобретение ненужным Франции.

Чтобы взять барьер индустриального мира, потребовалось разрушение места и времени и переход к «местности» и «временности». Мог ли совершиться такой переход без пан-европейской чумы, протестантской инквизиции, тридцатилетней войны в Германии, французской революции, наполеоновских войн, когда в Европе были физически уничтожены носители христианской вечности и власть упала в руки временщиков-язычников римского толка, развязавших еще одну мировую Союзническую войну ?

Итогом не столько даже индустриализация – если присмотреться к мыслям Теслы, успехи не так уж и велики. На арену индустриального мира вышли люди, в силу своего психического склада, лучше чувствующее отдельность, местность и временность бытия – носители сенсорных и этических типов.

Такие типы не способны к объединению по зову души, не планируют будущее и не предвидят его, их цель – постоянный грабеж всего общего в пользу всего частного. Их творчество, одновременно и сервильное по принципу «чего изволите», и оппозиционное социуму «я так вижу», не обладает качеством творения Новой Реальности, поскольку реальным может быть лишь то, что истинно, а не «как я это вижу». А то, что истинно, имеет и Душу.

Создававшие Великую духовную Россию и Великую духовную Европу логико-интуитивные типы, однако, загнаны в глубочайшее психическое подполье, если не в концлагерь, где «шаг влево, шаг вправо» означает расстрел.

Виртуально-безграничный мир чистого, не сдерживаемого никакими суррогатами индивидуации творчества и потребления творческого продукта, возможен лишь через новое доминирование союза логики и интуиции, однако победить этот альянс не сможет так, как его побеждали прежде – через боль.

Сенсорик или этик, безусловно, может победить через боль, и, пожалуй, только так и побеждает, как разрушитель, как лиходей.

Созидатели, логики и интуиты, победить через насилие не могут, поскольку насилие противоположно их базовой психической функции – созиданию.

Барьер виртуальности представляет собой не расщепление и так уже разобщенного мира, а его собирание в новом синтезе единого места-времени. Взять этот барьер человечеству невозможно без того, чтобы предварительно поставить ногу и на более высокую нравственную ступень. Синтез вообще в диалектике означает переход к более высокой нравственности.

Будущей мировой элите, чтобы стать таковой на уровне требований своей эпохи, придется методами ненасилия преодолевать застой сенсорно-этической индивидуации. Сегодня такая задача кажется невозможной, но другого пути все равно нет, ведь и другого Места и Времени в космосе у нас тоже нет.