Земля войны

Оглавление

Джихады и поклонники

Целься в грудь, маленький зуав...

Хозяин тайги

Операция "Буря"

Но бегство его казалось нашествием...

Голова и два уха

Тренировка на кошках

Аллах знает пути

Прививка от джихада

А ну-ка, отними!

Немецкое качество

Шкатулка с сюрпризом

Сражайся, Зубеир!

Наблюдая за трясущимися губами говорящих голов, обсуждающих в европейских ток-шоу нынешний взрыв миграции, все чаще читая парафразы на темы Мечети Парижской Богоматери, памятуя кадры с разноцветной молодежью, крушащей Сен-Дени, нет-нет, да вспоминаю о человеке, сказавшем некогда пленившему его капитану Гуро вещие слова: "Мы жили своей жизнью, вы своей. Вы сломали забор, вы выбили дверь ногой, вы сделали наш дом удобным для себя, а мы ютимся в уголке. Не мы пришли к вам. Но теперь ни забора, ни двери нет, белый юноша, теперь двери нет, запомни это..."

На Западный Судан, - нынешнюю Гвинею, Мали, Буркина-Фасо и так далее, - Франция зарилась издавна. Еще в XVII веке, в 1638 г. в устье реки Сенегал был основан форт Сен-Луи, ставший основной базой французского торгового флота на берегах Атлантики, но об освоении глубинных районов речи, конечно, не шло: все, что нужно было, - в первую очередь, рабов для плантаций Вест-Индии, - поставляли сами чернокожие. Как обычн, конкурировали с англичанами, в эпоху Наполеона даже забравшими колонию, но потом вернувшими, а о чем-то большем в Париже всерьез задумались только к середине XIX столетия, после завершения казавшейся уже бесконечной алжирской эпопеи.

Стратегическая цель была четкая: выйти к истокам Нила, создав сплошную цепь подконтрольных территорий через весь континент по параллели, - но для этого следовало решить вопрос с массой мелких «королевств», «княжеств», «федераций» и просто племен, в основном, давно и прочно исламизированных. Что затрудняло. Даже притом, что из аборигенов побережья был сформирован вполне боеспособный корпус «сенегальских стрелков», вооруженных отнюдь не кара-мултуками, как туземные тиедо (что-то вроде мамлюков). Местные элиты и так-то делиться властью ни с кем не желали, а мусульмане, к тому же, опасались, что «кафиры» посягнут на их веру. Не говоря уж о том, что подчиняться «свиноедам» для правоверного вообще не комильфо.

Но главное, с легкой руки незадолго до того умершего воина и богослова Османа дан Фодио, великого духовного вождя, бросившего в массы идею исламской революции, в регионе расплодилось видимо-невидимо фанатичных «братств», готовых сражаться за идею до последней капли крови, даже своей, и подминавших под себя племя за племенем. Благо, традиционные бама, - вожди и знать рангом помельче, - изрядно доставали подданных, а шариат приносил некоторое облегчение.

Вот с одним из таких региональных гегемонов, - «тукулерской империей» аль-Хаджа Омара Таля, марабута (шейхв) суфийского ордена тиджанийя, - французам на первых же шагах от побережья и пришлось столкнуться. Умный, отважный, харизматичный сын муллы, из народности тукулер – исламизированных фульбе, - родившийся примерно в 1797-м, он знал наизусть Коран, побывал в Мекке, пожил в Сокото, халифате, основанном Османом дан Фодио, потом в соседнем султанате Борну, стал там общепризнанным духовным лидером и, уже в сопровождении нескольких сотен мюридом, вернулся в родные места обращать «многобожников». Сперва от имени халифа Сокото, но в 1849-м начал собственный джихад против соседей-язычников.

Действовал достойный хаджи жестко. Покоренных обращал, несогласных убивал, причем, очень часто «несогласными» оказались и мусульмане, не разделявшие доктрину тиджанийя. Подданных особо не угнетал, но, в случае войны, нуждаясь в пехоте, под страхом смерти призывал крестьян-бамбара. Удача способствовала росту числа его мюридов, и он принимал всех, быстро сокрушив «царства» Бамбара, Масина, Каарта и много «диких» племен. Французов он, естественно, не любил, и когда они появились, показал им, что хозяин на хуторе есть, - а поскольку в полевых сражениях шансов одолеть не было, распорядился выстроить систему «тата», сильно укрепленных фортов, долго осаждать которые в малярийных местах европейцам было трудно.

С 1854 и дальше бои шли с переменным успехом, но, в общем, скорее, в пользу марабута. Во всяком случае, его потери были малы. А в 1857-м бойкий дед и вовсе, собрав до 15 тысяч бойцов, сумел целых три месяца продержать в плотной осаде Медне, ключевую крепость пограничья, и хотя взять ее не удалось, в «Сенегальских анналах» было записано, что мюриды «сражались с неслыханной храбростью до самого конца. Даже рискуя попасть в окружение, они отступали шаг за шагом, считая позором показать врагу спину».

В конце концов, французы предложили Омару мир, и в августе 1860 мир был подписан, а граница устанавливалась там, где была и раньше, так что ничья честь не пострадала, и сыны la belle France занялись другими, менее проблемными «княжествами». В первую очередь, славным, но ослабевшим Кайором, дамель (князь) которого Лат-Диор, мечтая вернуть своему престолу былое величие, объединился с бродячим дервишем Маба, почти столь же харизматичным, как аль-Хадж Омар, но из простых, принял ислам и уничтожил отеческих идолов, которые, - вот уроды! – помочь не могли.

Тут, разумеется, и труба была пониже, и дым пожиже. До тукулеров дамелю было как до неба, а вокруг Мабы тусовались не столько псы войны, сколько фанатичное простонародье, - и тем не менее, повозиться пришлось всерьез. Первый поход, в 1863-м, провалился с большими потерями, второй, через год, тоже, а 29 ноября 1865 воины Маба, организовав засаду в зарослях, так потрепал карателей, идущих к его резиденции, что французам, формальности ради все же захватив и спалив пустое селение, пришлось срочно отступать.

Естественно, официальные реляции гласили про «взяли верх в жестокой битве», но на самом деле, как сообщал в Париж генерал-губернатор Сенегала, «экспедиция не дала результата, который от нее ожидали. Следует обдумать более действенные решения». Начали обдумывать. Додумались. И начали просто подбрасывать оружие племенам, которых Маба собирался «просвещать», - в первую очередь, вождю Сина, «княжества» племени серер, единственного еще не исламизированного государства региона, - и тут дело пошло успешнее. Лат-Диор, как таковой, мало кого пугал, но фанатичного бродягу боялись многие. И Мабе приходилось отступать, а каждое отступление уменьшало его авторитет, и следовательно, войско.

Однако в апреле 1867, когда гарнизон форта, основанного французами на территории «союзников», неосторожно вышел в поле, его вырезали почти поголовно, - пророк решил, что именно теперь, когда белые уже не могут помочь Сину, настало его время. «Воины Маба, - пишет очевидец, - шли стремительно, но в ночь перед боем случился дождь, порох отсырел и они остановились, чтобы его высушить. Узнав об этом, тиедо Сина напали на марабутов, но те отбились и бросились вслед. Началась битва при Сомбе. В первое время одолевали марабут, но тиедо держались стойко, а к ним что ни час подходили подкрепления, немедля бросавшиеся в бой. Вскоре после полудня бежал сам Лат-Диор, поняв, видимо, что дело проиграно. Маба же постелил свой молитвенный коврик и стал громко читать молитву. Когда бой окончился, его тело лежало на коврике».

Правда, покончив с Мабой, французы притормозили. Наполеон III, конечно, бредил колониями, но средств на все не хватало – очень много ресурсов забирала авантюра в Мексике. Будь жив аль-Хадж Омар, он, безусловно, этим воспользовался бы, но аль-Хаджа больше не было: в феврале 1864, перегнув палку, старый марабут дождался-таки общего мятежа «недообращенных», бежал в горы и там погиб при каких-то по сей день неясных обстоятельствах, а его сын и наследник Ахмаду Секу Таль, - или просто Ахмаду, - как часто случается с наследниками империй, сшитых под конкретного лидера, не удержал вожжи, поругался с отцовскими командирами, а также и духовными лицами, и хотя остался не вовсе на бобах, но «империя тукулеров» сжалась, в лучшем случае, до «царства». Все остальное расхватали папины «диадохи». И...

И вот: Туре Самори, - бывший торговец из не очень авторитетного племени мандинга-диала, бывший тиедо, ставший одним из самых удачливых эмиров аль-Хаджа. Язычник по рождению, он принял ислам уже в зрелом возрасте, чтобы обучиться военному делу и выкупить попавшую в рабство мать, в 1861 – создал собственную армию из соплеменников, от имени аль-Хаджа Омара подчинив себе немалые территории со столицей в богатом городе Канкан, куда нанялся кондотьером, а потом зарезал царька. К успеху пер буром, кидая нанимателей, как мячики. А когда начался дележ корыта, оказался самым дальновидным, сделав ставку на огнестрел, который, не скупясь, закупал в Сьерра-Леоне у англичан. Их возможность лишний раз насолить французам только радовала, тем паче, что Самори, контролируя копи Мило и Канкан, расплачивался за покупки полновесным золотом.

Все это, безусловно, бесило французов, для которых новый начальник Чукотки понемногу становился проблемой номер один, куда более актуальной, чем Ахмаду, слабое подобие отца, и Тиедо, еще один «диадох» аль-Хаджа, основавший «царство» Кенедугу. Однако решать эту проблему было нелегко: к 1881-му Уассулу, «царство» Самори, уже превратилось в полноценную «империю». Да и ее фаама (верховный главнокомандующий) был не из тех, с кем можно не считаться: под его знаменами стояла прекрасно организованная армия в 25 тысяч стволов и сабель, а что до способностей, так сами месье спустя несколько лет с уважением именовали его не иначе как «суданским Наполеоном». К слову сказать, военные историки усматривают в его тактике некоторое сходство с тактикой Корсиканца, а поскольку фаама, никаких Жомини не читавший, все изобретал сам, видимо, сходство таки было.

В общем, новое продвижение вглубь континенте, - вверх по Сенегалу, с обустройством цепи фортов, - началось только в 1880-м, а итогом первого большого столкновения, в 1881-м, - атаковали, естественно, французы, прийдя на помощь «союзникам» из осажденного города Кенейра, - закончилась бегством «сенегальских стрелков». Причем, в ходе начавшихся стычек выяснилось, что Самори воюет «не по правилам». Отказавшись от привычной, традиционной тактики обороны тата, его софа (воины) развернули на обоих, и своем, и чужом берегах Нигера классическую маневренную войну, атакуя противника на биваках и на марше.

Особую роль в «герилье» играла кавалерия, а при известии о приближении крупных колонн, Самори, распустив ополченцев, уводил регулярные отряд за реку. Разведка у него была поставлена прекрасно, на зависть многим европейским державам. «В оккупированных нами районах, - докладывал полковник Борни-Деборд, командующий войсками Верхнего Сенегала, - он располагает разветвленной и оперативной службой получения сведений. Как бы далеко он сам ни находился, сообщения о передвижениях наших войск и их численности он получает не больше, чем через три дня в подробностях, а языком барабанов и гораздо раньше. Его глаза и уши везде».

В результате, даже притом, что «многобожные» племена, боясь Самори, помогали белым, 1883-1885 годы стали для Франции временем мелких, но постоянных и унизительных неудач, потерь и расходов, и частные успехи ничего не восполняли. Но и фаама, по достоинству оценив врага, сделал попытку, раз уж полная независимость не получалась, уйти под крышу более далекую, а потому казавшуюся менее тягостной. В 1885-м его послы, прибыв во Фритаун, сообщили, что Уассулу готова присягнуть Её Величеству. Англичане, правда, отказались, - Берлинский конгресс уже состоялся и все было поделено, - однако возможностью гадить Франции втихую, естественно, воодушевились и поставки оружия Самори стали регулярными.

А тем временем, во Вьетнаме французов побили под Лангшоном, и на Мадагаскаре все шло совсем не как по маслу, после чего в Париже рухнул «колониальный» кабинет Жюля Ферри, а новый кабинет, учитывая настроения в обществе, решил временно заморозить экспансию и попробовать режим «мягкой силы». Условия предлагались более или менее приемлемые, и все три авторитета Западного Судана, - Ахмаду, Тиеба из Кенедугу и Самори, - в 1887-м согласились подписать договоры о протекторате. Едва ли веря, что французы впоследствии не повысят ставки, но, по крайней мере, надеясь выиграть время.

01.09.2015 18:23

Передышку использовали все, но наиболее эффективно, конечно, прекрасная Франция. После Берлинского конгресса, где Западный Судан был признан ее «сферой интересов» официально, и подписания Брюссельской конвенции 1890, согласно которой джентльмены обязались не гадить друг другу, поставляя оружие туземным диссидентам, следовало спешить, пока живая жизнь не перечеркнула бумажные соглашения. Стратегическое направление не изменилось: любой ценой добраться до истоков Нила раньше, чем туда придут англичане, - и фонды под работу в этом направлении выделялись немалые. Так что, корпус сенегальских стрелков вырос в полтора раза, - вместо двух батальонов сформировали три, - к тому же сформировав новые части (суданские стрелки, хаусанские стрелки и тэдэ), в итоге доведя численность регулярных войск до 8 тысяч человек, а это уже давало возможность успешно действовать на нескольких фронтах.

Для начала решили назревшие вопросы на побережье, покончив с давно и сильно мешавшим королевством Дагомея (об этом подробнее позже). Затем, невзирая на печальные крики терпилы о «мирном договоре», смахнули с карты региона «королевство» Сегу, последний осколок «империи тукулеров», заставив беднягу Ахмаду бежать под крышу халифа Сокото, в британскую «сферу интересов». Потом, даже не вводя войска, запугали до полусмерти Бабембу, нового королька Кенедугу, сменившего умершего Тиембу. Но главной преградой для продвижения на восток, естественно, была Уассулу, - и в марте 1891 за Самори взялись всерьез, перейдя на правобережье Нигера и атаковав жемчужину его владений, торговый Канкан, защищать который фаама, учитывая фактор артиллерии не стал, предпочтя сжечь дотла. Чиновники в Дакаре и Париже это сочли победой, но вот командующий войсками, полковник Луи Аршинар, инженер-артиллерист с вьетнамским опытом, привыкший к Африке, «как к моему садику в Бордо», радоваться не советовал. И был прав.

Очень скоро выяснилось, что Самори времени не терял. Он все понимал и готовился, на корню пресекая пораженческие настроения, что пришлось испытать на себе даже его любимому сыну Карамоко, которого он позволил свозить в Париж и который, по возращении, смущал войска рассказами о том, как сильна Франция. Парня предупредили, что не надо, а когда он ответил, что говорит правду, отец пояснил ему, что «Правда этот то, что говорит фаама» и велел беднягу застрелить, после чего, говорят, долго горевал, но не слишком, поскольку любимых сыновей имел несколько десятков.

В принципе, Самори нельзя назвать патриотом в привычном нам смысле: подобно тому же Корсиканцу, а до него Темучжину и Тамерлану, он был, что называется, из грязи в князи, и не собирался просто так отдавать то, чего сумел добиться. И защищая своё, бывал жесток точно так же, как и они: когда важный торговый город Конг сдался французам без боя, фаама, не комплексуя, наказал его, спалив дотла вместе с мечетями. Но, вместе с тем, как умный человек, он понимал, что расклад не в его пользу и, будь на месте французов англичане, умевшие вменяемо сотрудничать с местной знатью, скорее всего, пошел бы на самые широкие уступки. Но французы, в отличие от англичан, туземным аристократам не доверяли. Они предпочитали брать захваченные земли под прямое управление, в крайних случаях, делая ставку на выдвиженцев из туземной «образованщины».

А такой вариант фааме категорически не подходил, и фаама готовился, во всю мощь своих дарований реорганизуя войска по принципу «лучше меньше, да лучше». Вместо былых 35-тысячных скопищ, он сформировал относительно небольшую (до 4 тысяч плюс 5 тысяч резерва) кадровую армию, куда отобрал лучших из лучших, вооружив всех современными винтовками. Причем, когда, - уже в ходе войны, - англичане по требованию французов пресекли частную контрабанду, оказалось, что мастерские Уассулу (с участием наемных белых ) способны производить огнестрел европейского образца. Не идеальные, но все равно куда лучше кремневок.

Приоритет качества над количеством оправдал себя. В ходе войны небольшие, крайне мобильные отряды софа, вымуштрованные беглыми сенегальскими стрелками и солдатами вест-индских войск, неизменно проявляли себя наилучшим образом. Позже, разбирая кампанию на предмет, почему так долго возились, майор Эжен Пероз, участник событий, сделал любопытные выводы. «Он,- указано в докладе Генштабу, - вынужден был избегать дорог и совершать изнурительные марши по крайне сложной местности, изнуряя войска. Однако люди подчинялись ему беспрекословно, как бы они ни уставали. Ошибочны утверждения, будто приказы Самори исполнялись под угрозой наказаний. Замечательный вождь обладал даром обучать и вдохновлять. Его войско словно по волшебству никогда не испытывало недостатка в продовольствии и боеприпасах, он не забывал имени ни одного из своих людей. Кое-кто уверял, будто софа были ему верны, ибо он безжалостно казнил робких и мягкотелых. Но в таком случае, как объяснить, что все без исключения пленные, которым удавалось от нас ускользнуть, добровольно к нему возвращались?».

Впрочем, это теория. На практике же, дав в начале 1892 года войскам подполковника Гюстава Юмбера, заместителя Луи Арсинара, несколько более или менее серьезных сражений, потеряв в июне Бессандугу, столицу Уассулу, и убедившись в том, что такая тактика чревата быстрым поражением, Самори перешел к партизанской войне. С этого момента он изматывал французские подразделения постоянными нападениями, засадами, атаками на переправах и действиями прекрасно обученных снайперов, в итоге добившись возвращения предельно ослабленных колонн Юмбера восвояси. По подсчетам французов, в ходе кампании его софа успешно выстояли в 17 крупных столкновениях, не считая почти сотни мелких стычек.

И тем не менее, силы были несопоставимы: к концу года фаама, бросив родные места, велев населению следовать за армией и, форсировав Нигер и ушел на восток в верховья Сасандры, Бандамы и Комоэ, - то есть, вглубь еще никем не исследованной «французской» территории, отделив себя от ближайших вражеских постов выжженными районами, через которые европейские колонны не решались пройти аж два года. В новых местах было тяжело, голодно, но все же спокойно, что дало Самори возможность подкормить и переформировать отряды софа, в какой-то степени восполнив потери. В это время к нему в ставку несколько раз прибывали послы: по требованию уставшего от бесконечных ассигнований министерства колоний французы предлагали сложить оружие и вернуться в покинутые места, обещая уступки.

Предложения, однако, приняты не были: по мнению самих послов, Самори, в принципе, против мира не возражавший, просто не доверял европейцам. В частности, как рассказал глава одной из таких миссий, фаама, выслушав, нарисовал на белой тряпице план района, куда ему предлагали вернуться, и точками (ни разу не ошибившись) отметил на схеме расположение французских блок-постов. «Когда я покинул эти места, - констатировал он, - вас там не было. Теперь вы там. Твой начальник хочет, чтобы я вернулся на запад в разоренный край, один, без воинов и без оружия… А там меня ждет тюрьма. Скажи ему, что я еще не его пленник».

Неудивительно, что кампания 1895 года, когда французы возобновили наступление, стала предельно ожесточенной. Более двух месяцев колонна подполковника Луи Монтейля, почти 1500 штыков при орудиях, не могла преодолеть полосу лесов, отделяющие побережья от зоны влияния Самори; лесные люди, получившие дары от фаамы, не желали идти в носильщики, разбегались, прятали припасы, а когда голодные стрелки мародерствовали, атаковали их, устраивая засады и волчьи ямы. Не легче стало и после, когда изнуренные колонны все же выбрались из джунглей: на открытой местности, в саваннах, софа, привычно закрепляясь на естественных рубежах, докучали не меньше.

Только по официальным данным и только убитыми, за месяц группировка потеряла убитыми и ранеными четверть личного состава, а в середине марта был тяжело ранен сам подполковник, и в войсках началось брожение. Что ни день, в Париж летели тревожные телеграммы, и 18 марта правительство приказало Монтейлю отступать на юг. Позже, поясняя такое решение парламенту, министр колоний заявил, что «на таком оскорбительном для чести Франции решении настаивали авторитетные и влиятельные лица», в ответ на требование «Конкретнее!» перечислив имена губернатора Берега Слоновой Кости и всех до единого руководителей военного и политического департаментов своего министерства.

Поражение Монтейля дало фааме передышку еще на три года. Остро нуждаясь в боеприпасах, он пытался найти общий язык с ашанти из британской «сферы влияния», но ашанти было не до того (как раз в это время англичане добивали их окончательно). Зато сам факт контактов нанес немалый вред: весьма озабоченные теоретической возможностью союза Самори со «своими» туземцами, они ускорили продвижение на север, и хотя в 1897-м софа разгромили английский отряд в 150 человек, вошедший на контролируемые ими земли, помощи с этого направления можно было уже не ждать. Единственный тоненький ручеек контрабанды поступал разве что от либерийцев. А французы, между тем, стягивали силы и щупали оборону софа на прочность. Правда, по-прежнему, не очень удачно (в том же 1897-м году один из сыновей Самори уничтожил целый отряд суданских стрелков), но у Франции были ресурсищи, а у малинке и ресурсиков не имелось, и в середине 1898, придя к выводу, что ловить уже нечего, Самори попробовал прорвать кольцо французских постов и уйти в Либерию.

Увы. Несмотря на то, что в бою при Две софа рассеяли французский отряд в 300 штыков, после чего путь как бы стал чист, чист путь стал именно что как бы: идти к Монровии нужно было через джунгли, где жили племена, очень не любившие фааму, охотившегося там на рабов, не меньше боящиеся французов, выжигавших за помощь Самори целые деревни, да еще и опасавшиеся за свое добро: огромный обоз (если помните, вслед за софа тянулись десятки тысяч беженцев) съедал на своем пути все круче всякой саранчи. А фаама впервые не мог придумать способ накормить войска, не говоря уж о штатских. Люди едва держались на ногах от истощения. И тем не менее, дезертирства по-прежнему не было. Войско-народ ползло, на каждом привале оставляя горы тощих трупов, - и французы его выследили.

Далее – по Буссенару. Рано утром 29 сентября 1898 на поляне близ либерийской границы, где разбил лагерь Самори с остатками личной гвардии, чертиками из табакерки появились солдаты в кепи с трехцветными кокардами. Человек двадцать, не более. Не удостоив вниманием вскочивших на ноги софа, но бежали прямо к шатру фаамы, а вслед за ними, выскакивая со всех сторон, бежали новые и новые зуавы. Они, казалось, были везде, их, казалось, было несметно много, и Туре Самори, под прицелом приставленного ко лбу пистолета, приказал гвардейцам сложить оружие. А спустя часа полтора, получив приказ отца и сообщение , что в противном случае «будут зарезаны их отец и матери…», сдались и его сыновья, стоявшие со своими отрядами неподалеку. О беженцах говорить не приходится, их никто не спрашивал. И вот так, совсем нежданно, завершилось всё. Разве что пришлось звать подкрепления, чтобы как-то конвоировать толпы пленных.

Благодаря этой безумно лихой выходке, капитан Анри Гуро, всего с двумя сотнями солдат без единого выстрела пленивший 8 тысяч софа и 40 тысяч простых «туземцев», прославился на весь мир и сделал шикарную карьеру, много позже вписав свое имя в анналы Первой Мировой на посту командующего 4-й французской армией. А Туре Самори, чтобы показать «туземцам», что слухи правдивы, провезли в повозке через десятки селений, затем судили, приговорили к ссылке и вывезли в Габон. Где во второй день шестого месяца последнего года XIX века он, примерно 70 лет от роду, и скончался от пневмонии, завещав потомству «служить победившим меня, потому что победить победивших меня невозможно». Что потомство и выполнило: все сыновья фаамы, кроме слабосильных, вступили во французские колониальные войска, добившись позже высоких чинов, шестеро из них пали на Марне, Сомме и много где еще, а слабаки честно трудились в колониальной администрации. Путем сыновей пошли и внуки, а спустя почти 6 десятилетий один из них, Ахмед Секу Туре, с полного согласия Парижа стал первым президентом Гвинейской Республики.

Впрочем, это, как и мечети в Париже, было очень потом. А пока что регион был обструган окончательно. Оставалось только пройтись наждачком, - и сразу после ареста Самори французы, никому ничего не поясняя, зачеркнули уже никому не нужное «царство» Кенедугу. Не то, чтобы совсем уж легко, - и мужеству побежденных воздали должное, написав в рапорта об «очень тяжелых уличных боях с противником, отстаивавшим каждую пядь земли», - но, главное, вспоминал лейтенант Гизе, «Добычи было много. Делили со спорами, даже с дракой. Каждый европеец получил по женщине на выбор, мне досталась чудесная шоколадка, на вид лет тринадцати, с чудным задом, нежным язычком и шелковистой кожей. Я так привязался к ней, что продал только через полгода… И в путь! Возвращались переходами по 40 километров вместе с пленными. Детей и всех, кто выбился из сил, прикончили ударами прикладов и штыков».

На этом, казалось бы, вся порция, определенная Франции в Берлине, была съедена вся, - однако возникла новая тема, по имени Рабех аз-Зубайр. Один из полководцев махдистского Судана, после победы англичан бежавший к озеру Чад и на обломках разрушенных местных «княжеств», - аккурат в зоне, где смыкались интересы Англии и Франции, - строивший очередное Исламское Государство. Полагая себя «отсветом Махди», о тормозах он не имел ни какого представления: в 1899-м за отказ принять ислам арестовал известного путешественника (даже без кавычек, хотя какие-то задания, конечно, имел) Фердинанда де Беагля, а отряд лейтенанта Бретонне, посланный французами спасать соотечественника, перебил поголовно, захватив три пушки. Больше того, дабы показать, что сам Шайтан ему не страшен, приказал сыну повесить де Беагля. Дабы впредь никто.

Прощать такое было немыслимо, но имелось в ситуации и второе дно. Совсем недавно был с грехом пополам урегулирован знаменитый Фашодский кризис, когда англичане принудили французов уйти из верховьев Нила, куда те таки добрались первыми, - а сейчас сами сэры, опасаясь, что уничтоженный «махдизм» полыхнет вновь, но не имея поблизости достаточно сил, попросили месье разобраться, взамен соглашаясь уступить «свои» территории около озера Чад. O-la-la, - вскричал «весь Париж», и начал разбираться. Правда, вскоре стало ясно, что легко не будет: в первом же бою, у Куно, французские части захлебнулись, атакуя укрепления аскаров Рабеха, потом опять захлебнулись, и отступили, потеряв 10% личного состава.

Так что, пришлось ждать подкреплений из Алжира и Нигера, и вот когда они подошли, - 22 апреля 1900 года, - реванш был взят. Хотя напрячься пришлось серьезно: «у Куссери, - вспоминал позже лейтенант Жан Жоаллан, - засели лучшие стрелки, огонь которых был неимоверно плотным. Мои люди падали один за другим, и, несмотря на хорошие укрытия из ветвей, пришлось дважды менять позицию, перемещаясь по правому флангу», - ценой серьезных потерь, включая командира колонны, майора Лами, сопротивление аскеров, в конце концов, было сломлено. Ни один канонир не побежал, все они легли у своих орудий, а сам «отсвет Махди», не в силах поверить, что все не так, как ему думалось, кинулся в контратаку. И (вспоминает тот же Жоаллан) «отчаянно рубился против пятерых, пока вперед не вышел наш добряк Али, умело смахнувший голову фанатика с плеч».

И voila. Созданное Рабехом, как водится, тотчас поползло по швам, Лондон, весьма довольный, сдержал слово, уступив Парижу территорию над большей частью современного Чада, а что Фадлалла, сын «отсвета», с таким положением дел не согласен, уже никого не тревожило. Какое-то время он еще пытался напоминать о себе, что-то доказывать, чего-то требовать, но, поскольку несчастного географа парень, замещая отсутствовавшего папашу, повесил лично, французы гоняли его по всему южному берегу озера, совершенно не скрывая намерений.

Фадлалле это, естественно, не нравилось, он кинулся покорять зависящий от англичан халифат Сокото, получил по ушам и там, после чего начал шантажировать Лондон, грозя, что если его не трудоустроят, будет гадить до самыя смерти, и англичане, чтобы хоть как-то заткнулся, назначили его наместником бесхозного на тот момент султаната Борну. Параллельно сообщив французам, что, в принципе, не имеют ничего против вторжения на английскую территорию, - и 23 августа 1901 лихой капитан Жорж Дангевилль, явившись среди ночи с десятком абреков, то ли пристрелил губернатора Сокото, то ли повесил на воротах его собственной резиденции.

Чтобы понять, почему Англия уступила французам, которым в иной ситуации и пенни пожалела, аж целый Чад, честно положенный ей по итогам Берлинского конгресса, следует понимать, что Лондон, разбудив в Судане исламскую революцию, сознавал, что погасить все искры, разлетевшиеся от океана до океана, даже у него не хватит сил. Отказываться от важнейшего региона полностью они, естественно, не собирались, но им предстояло осваивать север нынешней Нигерии, - места, некогда окученные Османом дан Фодио, - где куда ни кинь, рулили обросшие мюридами марабуты, а что такое марабуты, англичане знали еще по Гамбии, крохотной колонии, основанной в 1807-м, в местности, по этнической пестроте напоминавшей окрошку.

Очень долго эта важная точка на побережье, со всех сторон обложенная французскими владениями, считалась сложной для удержания, в связи с чем, освоение ее сверх уже освоенного не казалось перспективным, но все меняется. В 1889-м, когда Париж после долгих дебатов сказал «oui», британцы двинулись вверх по реке. И тотчас лоб в лоб столкнулись со множеством марабутских сект, от которых отбивались уже давно, аж с 1866, когда колонии докучал тот самый Маба, которого потом замочили французы. А с 1877 левобережье держал Осама Кабба, его бывший мюрид, сумевший убедить шейхов объединиться в нечто типа «конфедерации», которую сами они именовали «Аль-Каида».

Это уже был серьезный враг, и англичане, даже договорившись с французами, не спешили. Реально начали только в 1892-м, и с первых же дней сюжет начал развиваться по схеме Западного Судана. Бои шли непрерывно, укрепленные города «Аль-Каиды» приходилось брать с потерями, усмиряя селения орудийным огнем: например, большое селение (в отчетах его называли даже «городом») Тонтиаба, резиденция одного из мюридов Каббы, вождя Сулеймана Санты, «было уничтожено» вместе с вождем и всеми населением.

Однако лидер «конфедерации» Силла, отказавшись от какой угодно формы подчинения «неверным», дрался аж три года, и только в конце 1894, понимая, к чему все идет, перешел границу Сенегала и сдался французским властям, - после чего его дело продолжил народ попроще, типа Дари Бана Дабо, мелкого вождя с южного берега реки, вдохновленный решением Каббы лично участвовать в войне, и только весной 1901, получив поддержку французов, атаковавших резиденцию Каббы в Мандине, англичане сумели покончить с мелким, но злобным врагом. Сам «пророк» погиб в бою, нескольких видных мюридов, включая Дари Бана Дабо, повесили, очень многих выслали, - и худо-бедно с осколками «Аль-Каиды» на берегах Гамбии был закрыт.

Но марабуты с берегов Гамбии были, по сути, мелочью, прищучить которую, казалось бы, не так сложно, - и все равно с ними пришлось возиться, в общей сложности, лет десять, а Сокото, как-никак, было, по меркам Африки, великой державой, возникшей в пламени грандиозного джихада. Пусть со времен Османа дан Фодио утекло много воды, пусть халифат давно уже сменился обычным султанатом, где о «равенстве всех перед Богом» уже поминалось только в рамках пропаганды, пусть, наконец, держава, измотанная династической грызней, контролировала вассалов лишь формально (даже мелкие «ламидаты», не говоря уж о таких эмиратах, как Кано, жили фактически независимо), а Борну и вовсе считался суверенным, все равно, «саркин мусульми» (повелитель правоверных) был очень серьезной силой. Тем паче, если речь шла о борьбе со «свиноедами», - уж что-что, а с фанатизмом в султанате проблем не было.

Хотя, конечно, бритты есть бритты, и они весьма умело играли на противоречиях. Кому-то оказывали помощь против соседей, кому-то подбрасывали деньжат (это называлось субсидиями) и оружия, кого-то пугали, кому-то льстили, - и так безо всякой крови, тихой и ласковой сапой подмяли под себя с десяток мельчайших и мелких ламидатиков, эмиратиков и тэдэ. Но привело это, в итоге, к тому, что Абд-аль-Рахман, султан Сокото, обеспокоившись, начал принимать меры.

О Берлинском конгрессе «саркин мусульми», естественно, не знал ровным счетом ничего, но интуиция у мужика была что надо. И когда Британская Нигерская компания, которой Лондон дал «все привилегии, права и полномочия на управление» землями в нижнем течение Нигера, направила ко двору султана своих агентов, те вернулись обескураженными. Вместо хотя бы поговорить, «тень Аллаха на тверди» выставила их прочь, вслед за тем объявив, что «закрывает ворота страны для всех торговцев, не почитающих Пророка» и вообще, «намерен бороться против белых», в связи с чем, в 1898-м все белые были высланы, а султан послал теплое письмо Рабеху, предлагая союз.

Именно тогда, - в обстановочке, когда сил катастрофически не хватало (формирование «Западноафриканских пограничных сил» только началось, а все сколько-то стоящие подразделения были заняты на побережье), - как раз и родилась богатая идея добровольно, отказавшись от арбитража, передать Франции часть «своих, законных» территорий на севере. С далеко идущей задумкой переложить на жадных французов часть проблемы.

«Если сейчас вспыхнет война с Сокото и Гванду, - писал в Лондон генерал-губернатор колонии Фредерик Лугард, блестящий африканист, безупречно зарекомендовавший себя в сложнейшей Уганде, - то мы в этой кампании окажемся весьма удаленными от баз и будем вынуждены сражаться с армиями двух самых могущественных туземных княжеств. Мы так мало знаем об этих странах, что не можем даже предугадать, с какими трудностями столкнемся, если их вооруженные силы обрушатся на нас. Это может привести к печальным последствиям». Исходя из чего, в начале 1901 в Сокото отправились переговорщики, уполномоченные предложить султану назначить своих «губернаторов» в эмират Нупе и другие княжества, уже оккупированные англичанами. С явным указанием на готовность к компромиссу, если «повелитель правоверных» проявит «мудрость, достойную воистину великого монарха».

Однако Абд-аль-Рахман отказался от любых переговоров, прислав письмо, по-восточному учтивое, но совершенно конкретное: «Мы мусульмане, вы неверные. Между мусульманами и неверными не может быть других отношений, кроме войны…», - и Лугард, выполняя инструкции из Лондона, начал действовать по-плохому: в начале 1902 британские части взяли под контроль восточные провинции султаната, эмираты Баучи и Зарии, перешли границы Борну и полностью оккупировали эмират Амадауа. Но по-умному: повторяя схему, апробированную в Чаде, около половины этого эмирата сэры предложили забрать немцам, как раз в это время подошедшим к рубежам Сокото из Камеруна. Что те и сделали, изрядно облегчив жизнь сэрам, а вскоре с побережья подошли серьезные подкрепления, и жизнь островитян стала почти беззаботна. Проблему Сокото можно было решать раз и навсегда.

Начали с Кано, эмир которой славился особым неприятием всего, связанного с христианами. В январе 1903 года 1600 «туземных» солдат под командованием 50 белых офицеров перешли границу и 3 февраля у деревни Чэмберава их пулеметы выкосили конницу эмира, семь раз разбивавшейся об английские каре. Выжившие бежали, взятый без намека на сопротивление Кано был отдан на поток и разграбление. Путь на Сокото был открыт, и письмо полковника Морленда новому султану, Мухаммеду-Аттахиру бин Али, всего пару месяцев как наследовавшему недругу белых Абд-аль-Рахману, даже в намеке не походило на дипломатию: «Думай. Али, эмир Кано, искал войны с нами, и нашел ее. И вот теперь мы сидим в его доме. Проявишь неблагоразумие, мы так же придем в Сокото, и с этого дня белый человек и его солдаты на вечные времена останутся в вашей стране».

Юлить было невозможно: Мухаммед Аттахиру, оказавшийся на престоле в результате дворцовой интриги (он был сыном старшего брата покойного, и сыновья Абд-аль-Рахмана, опирающиеся на очень влиятельные придворные кланы, не признавали его прав) обязан был показать, что достоин власти. А от визирей, даже самых верных, толку не было никакого, они сами пребывали в замешательстве, давая владыке противоречивые советы. Кто-то нашептывал, что в «союзе с могучими стыда нет», кто-то рекомендовал «не верить свиноедам, бросить все и, подобно великому Осману, уйти на новые земли», а многие настаивали на том, что «войска повелителя правоверных неодолимы, а победа рассудит все споры». К последнему варианту, в конце концов, склонился и султан, однако на брошенный клич отозвались далеко не все, кто должен был.

Из эмиратов, «вступивших под покровительство» Британии, естественно, не прибыло ни единого воина, снимать гарнизоны с севера, где скалились французы, казалось немыслимым, да и пищи, и воды в это время года, на изломе сухого сезона не хватало, чтобы прокормить пришедших. А что еще хуже, многие не верили в победу: даже эмир Кано, слывший отчаянным и двинувший остатки войск на зов владыки, столкнувшись в пути с крохотным отрядом англичан, бросил армию и ушел в пустыню. Так что, в конечном итоге, собрать удалось 3000 профессиональных пехотинцев и 1,5 тысячи всадников, не считая нескольких тысяч ополченцев и дервишей, от которых, как все понимали, толку в реальном деле будет мало.

19 марта британские части вышли к стенам Сокото; их было впятеро меньше, чем у султана, и это вдохновляло. На всякий случай, «саркин мусульми» перед боем обратился к строю: «Неверные пришли, и вы знаете, что они требуют от нас сдаться. Должен ли я начать борьбу или уступить?». Голос его был громок, латы блистали, воины хором дали Аллаху и султану клятву победить или умереть во имя победы, - и сделали все, что могли, но у орудий была иная точка зрения. «Снаряды падали, как дождь, как огненные птицы. Все, кто повел войска в атаку, были вскоре убиты. Кучка храбрецов собралась вокруг знамени и доблестно защищала его, до тех пор, пока повелитель правоверных не счел за лучшее поискать иное место для битвы».

В общем, Аттахиру, пришпорив коня, затормозил только у северного города Бурми. Где неожиданно наткнулся на огромную, - то ли 20, то ли 30 тысяч бойцов, - армию лояльных эмиров, которая тут же ринулась на юг и спустя несколько дней буквально смела английский отряд, преследовавший беглого султана. Королевские стрелки, правда, сумели отбиться и уйти, но потери оказались огромны, - 158 человек, почти треть колонны, включая 8 английских офицеров, - и хотя шахидами стали более 500 людей султана, владыка Сокото решил, что, в самом деле, непобедим. Но зря: спустя четыре месяца непрерывных боев, стоивших жизни самому полковнику Морленду, дружины эмиров рассыпались, султан признал, что погорячился, и британцы овладели Бурми, хотя округа его оставалась «немирной» еще много лет, и все, кому не нравилась власть «свиноедов», находили в этих местах приют, единомышленников и знамя, под которое могли встать.

Теперь, когда с вопросом, на чьей стороне Аллах, разобрались, говорить стало легче. Султан подписал все, что попросили, эмиры тоже упираться не стали, и жизнь вошла в обычную колею. Но не для всех. Поскольку налоги стали вдвое больше, а собирали их по-прежнему мытари «повелителя правоверных» и повелителей рангом пониже, низы, чья жизнь стала вдвое хуже, начали прислушиваться к бродячим проповедникам, разъяснявшим, что султан и эмиры продались слугам Шайтана, оскверняющих своим присутствием священные города, и пока с такой пакостью не покончишь, лучше не будет.

Брожение шло два года, и наконец, в феврале 1906 нарыв прорвался: неподалеку от Сокото начался мятеж, причем, как сообщал в Лагос английский резидент, «взрыв фанатизма вызван политикой всех властей, как белых, так и черных». Действительно, знати под знаменами некоего маллама Исы, проповедника, отец которого, тоже проповедник, умер в султанском зиндане, практически не было, зато «ваката», - нищих крестьян-хауса, - и рабов сошлось очень много, а огоньку в огонь добавляли беженцы из французской «зоны влияния», в том числе, и софа из бывшей армии Самори.

В такой ситуации, естественно, все разговоры о «свиноедах» при дворе сошли на нет. Мухаммед Аттахиру привел в боевую готовность свои войска, подавляющее большинство эмиров севера сделали то же самое, равно как и поголовно все эмиры юга. На какой-то момент поток кандидатов в муджахеды резко сократился: люди испугались, - но когда 14 февраля, попытавшись атаковать городок Сатиру, «столицу джихада», потерпела поражение, потеряв почти половину личного состава, пулемет «максим» и много ружей, карательная экспедиция, 78 кавалеристов во главе с 5 английскими офицерами, саванна загорелась всерьез.

Преследуя отступающих, «армия Бога» осадила Сокото, однако взять его не смогла, и вернулась в Сатиру, забрав винтовки, но бросив пулемет, которым все равно никто не умел пользоваться. А по султанату покатились слухи, один другого чудеснее, и бродячие проповедники разносили их по селениям, щедро украшая все новыми и новыми подробностями. И к малламу Исе пошли. Против него уже боялись сражаться: трехтысячный отряд, посланный султаном на помощь Сокото, категорически отказался биться со «святыми людьми» и при первой же встрече с ними развернулся вспять без единого выстрела.

Всего за две-три недели к мятежу подключились с десяток городов, эмираты, духовные «братства», несколько сильных племен. С французской территории пришел отряд некоего Дан Макафо, ставшего правой рукой маллама Исы, а после его смерти от инфаркта – «эмиром джихада». Все добровольцы, желавшие «бить кафиров и мунафиков», по зову малламов из священного Баучи, стекались к «святому холму» близ поля боя у Бурми. Так что, уже к концу февраля муджахедов было не менее пяти тысяч, а центр мятежа, Сатиру, был укреплен, как не снилось даже Сокото, - и начались «просветительные» походы против всех, кто не спешил примкнуть к «Божьей войне».

Кто примыкал, принимали по-братски, кто сомневался, оставался на пепелищах, - а потом пришли каратели (почти тысяча штыков и сабель, включая гулямов султана), и 10 марта на подступах к Сатиру состоялось генеральное сражение, очень тяжелое и кровопролитное. Вслед за ним, уже на улицах «столицы джихада», еще одно, - как пишет сам Лугард, «Фанатики сражались храбро и неоднократно переходили в атаку», - но даже вынужденные оставить Сатиру, подожженную орудийными залпами, муджахеды ушли на восток в полном порядке, найдя приют в эмирате Хадейджи, правитель которого «прозрел». Здесь, в новой «столице джихада», скапливались отряды, высланные уездами эмирата и соседнего Гванду, эмир которого тоже «прозрел», и когда к стенам подошли англичане, - 750 стрелков с двумя орудиями и двумя пулеметами, - город дал бой.

23 апреля состоялся штурм, в ходе которого четыре тысячи «Божьих воинов» проявили такое же упорство, как и в Сатиру. Даже когда огнем орудий были выбиты ворота и каратели ворвались в город, ситуация долгое время висела на волоске. «Ни женщины, ни дети не остались в стороне, - докладывал Лугарду командир экспедиции Артур Лоури-Коул. - Всадники непрерывно атаковали наших солдат в каждом квартале, на каждой улице; стрелы летели в нас из каждой двери, с каждой стены». Дважды в ходе контратак осаждавших даже выбивали за ворота. Однако закрепить успех не удалось, а после того, как погиб эмир, его наследник и большинство вождей, осажденные дрогнули, и к полуночи все было кончено. А с утра начались репрессии.

Деревню Сатиру сравняли с землей и землю засыпали солью. Дан Макафо и еще троих вожаков, взятых в плен, обезглавили на площади. Малламы Баучи, призывавшие к джихаду, пошли под суд. Одного из них повесили, второго, старенького и слепого, сгноили в зиндане. По просьбе полковника Лоури-Коула, - «Мне пришла в голову несколько предосудительная причуда посмотреть старинные виды казни», - несколько пленных порвали лошадьми, еще сколько-то посадили на кол. Эмира Гванду сместили и выслали, на его место назначили вождя, по словам резидента, «всегда проявлявшего искреннюю лояльность к нашему правительству». Позже совет шейхов единогласно утвердил фетву, осуждавшую мятежников, как «еретиков и фанатиков», и строго воспретившую правоверным Сокото именовать европейцев «свиноедами», поскольку те, как сказано в Коране, «люди Книги» и чтят Ису, Мусу и Марьям. А в отношениях между султаном, его эмирами и властями колонии с того времени воцарилась полная благодать, в течение многих десятилетий не омрачавшаяся ничем.

Ну вот, теперь, о немцах. То есть, о французах. Вернее, об англичанах. Потому что о немцах. Ага. Именно так. Ибо самое время пояснить, что такое «Фашода», о которой пару раз поминалось в предыдущих главах. Итак, Фашода –всего лишь маленькая деревушка на крайнем юге нынешнего Южного Судана, но был момент, когда о ней говорил весь мир, ибо из-за этой маленькой деревушки, как отметил даже Ленин, «Англия оказалась на волосок от войны с Францией». И дело, разумеется, не в десятке хижин. Цена вопроса была куда выше. Франция, - помните? - рвалась к истокам Нила, формируя сплошной массив владений в Африке по параллели. Но к этому же, только по меридиану, стремилась Англия, и она, конечно, опередила бы галлов, если бы не исламская революции (одна же Махдистское восстание) в Судане, затормозившая победнный дранг «томми» на юг более чем на десять лет.

Фора, таким образом, оказалась у Парижа, а так как для Острова это было неприемлемо, 28 марта 1896 года, адресуясь французам, МИД Ее Величества заявил, что, поскольку бассейн Нила – зона исключительно британских интересов, «любое продвижение чьих бы то ни было войск к Нилу будет рассматриваться, как недружелюбный акт». Все, разумеется, все поняли, но слова словами, а «дервиши» дрались крепко, и Париж решил, пока у Лондона связаны руки, не тормозить. Чтобы потом предъявить права явочным порядком или, как минимум, иметь предмет для торга. И...

И летом 1898 в Фашоде поднял сине-бело-красный флаг отряд майора Маршана, тем самым, по правилам эпохи, утвердив господство Франции на в тот момент ничейной территорией. Вот только случилось это слишком поздно: аккурат в это время махдисты проиграли генеральной сражение при Омдурмане, их государство перестало существовать, и уже 19 сентября генерал Китченер, явившись в Фашоду, попросил майора Маршана убираться на все четыре стороны. И грянул всем кризисам кризис, поставивший Европу на грань большой войны, в которой, о чудо, Джон Буль мог встать плечом к плечу со Вторым Рейхом.

Чудес, однако, не бывает. Париж обострять не решился, интересы Британии возобладали, майор из деревни ушел, а в 1899-м британцы, - любезность на любезность, - уступили Франции обширные районы у озера Чад, - как мы уже знаем, при том условии, что французы покончат с Раббехом. Но англичане есть англичане. Крайне скверно относясь к любому усилению Франции и прекрасно понимая, что немцы к любому усилению Франции относятся еще хуже, Лондон дал Берлину понять, что не станут возражать, если Рейх освоит и присвоит север Камеруна, забрав себе клинышек на стыке английских и французских территорий.Более того, была выражена готовность слегка потесниться, не претендуя на восточную половину важного с точки зрения торговли эмирата Адамауа.

Вообще-то, эта половина по решению Берлинского конгресса и так принадлежала кайзеру, но до тех пор по умолчанию предполагалось, что у Рейха быстро занять ее не хватит, а стало быть, Юнион Джек там появится первым, и тогда уж пиши пропало. Ибо в кругу друзей не щелкай клювом. В Берлине все это прекрасно понимали, дулись, злились, но на конфликт с Англией идти еще не могли, - а вдруг такое предложение. И пусть смысл был ясен, - про филантропию не заикались даже ярые англофилы, - но любое усиление Франции нравилось Рейху еще меньше, чем сэрам, и немцы рванули столбить участки. Дабы потом не иметь проблем с чужими флагами. Но, не очень искушенные в восточной политике, не догадываясь, что щедрость Лондона просчитана на много ходов дальше, чем кажется.

Так вот, про немцев. Колониальный вопрос для них был принципиален. Даже притом, что в Берлине не очень знали, зачем, все равно, хотели. Ибо не Пруссия ж какая-то, не Бавария и не Саксония, как давеча, а целый Рейх, великая, доннерветтер, держава, а стало быть, право имеем. В общем в начале 80-х потребовали места за столом. Имея на руках основания не хуже, чем у прочих, каковые готовили целых десять лет. Прикупая там-сям участочки на побережье , потом, кнутом и пряником, убеждая мелких вождей поставить отпечаток пальца под договорами о протекторате, поднимая имперский флаг, а вслед за тем, на Берлинской конференции и заявив претензии. Каковые, - отпечатки негритянских пальцев дело святое, - были удовлетворены. В том смысле, что начало (в Намибии, Восточной Африке, Того и Камеруне) положено, что ваше, то ваше, а сверх того, внутри континента, ваше то, что успеете освоить раньше прочих. Но не все, а до определенной черты, уточненной в 1897-м в Париже.

И херры ринулись осваивать. Везде по-разному. Если Намибия определялась под будущие поселения, то все остальное, в основном, как перспективный рынок сбыта. С минимальными затратами. То есть, без посредничества племен, ранее закупавших Нergestellt in Deutschland на побережье и гнавших с наценкой в отдаленные районы. Посредникам это, естественно, не понравилось, в связи с чем, пришлось создавать ЧОП, так называемые «охранные войска» со статусом полиции. Сперва без особых затей нанимая по дешевке освобожденных рабов в Дагомее, - бедолагам все равно некуда было деваться, - но после «декабрьского бунта» в Камеруне (1893), когда солдаты, обиженные на жизнь, на неделю захватили столицу колонии, в «охранники» стали набирать местных.

Местные, к слову сказать, шли в ряды охотно: несмотря на все тяготы, - 5-7 лет вдали от родных мест, муштра, порки, - на выходе, после отставки, служивый получал огромные льготы, да еще и, числясь в запасе, полноценные рейхсмарки. Ради этого стоило постараться, и старались вовсю, благо, «мятежей, убийств и продолжающихся трений» было более чем: «дикари» уничтожали торговые караваны и полицейские посты, отказывались нести трудовую повинность, а то и хуже, поставлять носильщиков. В ответ на что приходили войска, и в столицы колоний шли донесения типа «Бравый полицмейстер Герлах разрушил фермы… Бунт подавлен, район постоянно прочесывается патрулями…».

И все шло относительно легко, без особых потерь, - но только на юге, где жили племена отсталые. Зато чем дальше, тем становилось труднее: на стыке лесов и саванн начиналась цивилизация, - как и везде в Западном Судане, исламская, - появлялись эмиры с дружинами, и приходилось напрягаться. В частности, самый сильный султанат, Йенди, категорически отказался иметь дело с пришельцами, и немцам пришлось повоевать всерьез, в ноябре 1896 даже потерпев поражение у Бимбилы. Но сила солому ломит: обер-лейтенант Клаус фон Массов, как сказано в представлении к награде, «как смерч, пронесся по земле дагомба и конкомба, уничтожая все и вселяя страх, победил в девяти серьезных боях и утвердил на севере Того полное уважение к интересам Германии». Так что, в конечном итоге, все уладилось: колонию освоили по меридиану, южных «дикарей» прищучили, северных султанов припугнули, - и по ходу дела приобрели драгоценный опыт для освоения Камеруна.

Но это, повторяю, в Того, колонии вкусной, да маленькой. Камерун, куда более сочный, осваивать долго не решались, жалея денег. И лишь после Фашоды и намека из Лондона, что кто не успел, тот опоздал, кайзер, на тему колоний слегка помешанный, грохнул кулаком по столу, концерны сказали Ja, рейхстаг голоснул, - и сквозь джунгли из Яунде на крайний север двинулись экспедиции, держа курс на те самые восточные ламидаты эмирата Адамуа. Который вообще-то уже был на бумаге поделен с Лондоном, но без флага Лондон мог сказать, что не в счет. И флаги взвивались, а если кто-то из местной мелочи возражал, его вразумляли из пулеметов.

Однако, как выяснилось, спешить было некуда. Заняв в 1901-м «свою» часть Адамауа и его столицу, город Иола, откуда спешно бежал в восточные районы эмир Зубаир, англичане повели себя удивительно по правилам: они сообщили немцам, что ни на что «чужое» не претендуют и даже, сверх того, готовы «выпрямить» линию раздела в пользу соседей. Естественно, прямолинейные дойчи, такого джентльменства, не ждавшие, приятно удивились и даже не задумались ни над причиной британской уступчивости, ни над тем фактом, что британцы по «своей» части эмирата шли чуть ли не парадным маршем, а вот подданным Рейха их будущие поданные оказывали сопротивление везде, где они появлялись. Тупо не идя ни на какие переговоры. Притом, что никто до сих пор с гансами не сталкивался и какого-либо предубеждения испытывать не мог, и даже притом, что гансы, в отличие от французов и в подражание бриттам, местную аристократию не щемили, ограничиваясь системой «косвенного управления». То есть, кто вовремя проявлял лояльность кайзеру и готовность платить налоги, тот оставался при своем престоле, своих полномочиях и своих привилегиях. И тем не менее, в отличие от ламидов запада, ламиды востока упрямились. Без всякого, конечно, успеха, - технологии и дисциплина брали свое, - но все же.

Тема для размышлений, короче говоря, была. Отгадка тоже имелась. И заключалась она в том, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток. Поражение махдистов в Судане спровоцировало поток в регион «непримиримых» беженцев, считавших, что поражением Всевышний наказал халифа за гордыню, но война не проиграна и новый избранник вот-вот явится. Кто-то, как знакомый нам Раббех, врывался с войсками, отбивая себе плацдарм под солнцем, но, в основном, приходили по-хорошему, как пострадавшие братья по вере. Разумеется, появились и в Адамауа. Но если до западных, «английских» областей эмирата беглые «дервиши» почти не добирались, то в восточных, отписанных Германии, их было уже немало и они полностью подмяли под себя идеологию.

То есть, ислам в султанатах Западной Африки и до того был жесткий, - хаджи, возвращаясь из Аравии, в основном, привозили с собой ваххабизм, - но времена Османа дан Фодио прошли, о социальной справедливости никто уже всерьез не заикался, и эмиры с ламидами жили вполне нормальной феодальной жизнью. При необходимости, жестко пресекая радикальные выходки отдельных марабутов. Так что, с ними англичане вполне находили общий язык. Но иметь дело с очередной волной экстремизма, осознав в ходе суданской войны, что это такое, лондонские мудрецы не хотели, - и сваливали проблему на конкурентов, приманивая тех всякими приятностями. Французов – целым Чадом в обмен на низведение Раббеха, а немцев, - поскольку молодой эмир Зубеир и ламиды восточного Адамауа были как раз из числа «прозревших», - дополнительными уступками в спорных районах Камеруна, где махдизм как раз и цвел буйным цветом.

Все очень просто, не правда ли? Но немцы, в восточных пряностях не слишком искушенные, об этом даже не думали. Для них все мусульмане были марабутами, и у них была проблема, а времени, наоброт, не было: Зубаир рассылал гонцов, призывая «чистых душой правоверных» к священной войне. Он, похоже, в самом деле, проникся: раздал неимущим все свои одеяния и ненужные для войны вещи, в многочисленных письмах упрекал коллег-султанов в том, что они «прислуживают неверным», а богословов-малламов в «отказе от проповеди джихада против каффиров».

Атомосфера густела, по всем ламидатам брели дервиши, с суданским акцентом призывая слушателей «идти под знамена народного эмира» и «стать мучениками во имя Аллаха», а из-за северного кордона, в ставку Зубеира шли караваны с оружием, которые французы, уже прочно держащие север, зубом клялись перехватывать, но как-то не получалось: Эльзас и Лотарингия стучали в сердце Марианны. И: «Для нас немалая удача, - писал в эти дни сэр Фредерик Лугард, - что дервиши уходят из союзных нам княжеств в Адамауа, где, следует надеяться, на них найдут управу».

Короче говоря, зрело, зрело и вызрело. 19 января 1902 года на равнине Маруа германские «охранные войска» сошлись лицом к лицу с главными силами кандидата в новые Махди. Конные копьеносцы фульбе, - по общему мнению путешественников, лучшая тяжелая кавалерия Черной Африки, не считая суданских баггара, - и пехота со щитами и топорами против шести орудий и четырех пулеметов, не говоря уж о лучших в мире немецких винтовках. В исходе сражения мог сомневаться разве что Зубеир, а капитан Андреас Доминик и лейтенант Курт фон Бюлов не сомневались настолько, что реляцию о победе отправили еще вечером предыдущего дня.

И угадали. Фульбе, правда, не побежали, - психология такого не позволяла, - а отступили в каком-то порядке, но, потеряв около 500 бойцов убитыми, армия перестала существовать. Раненых, - около трех сотен, - по приказу капитана Доминика добили. «Мятежную» область Маруа отдали на разграбление «охранникам» и они очистили ее до последней нитки в последней хижине. А вскоре к немцам поехали уцелевшие в битве витязи саванн, выражая сожаление и готовность присягнуть «эмиру-умара Вилиму». Сам Зубеир с немногими ламидами, сохранившими верность ему и Аллаху и толпой «черни» ушел в горы Мандара, какое-то время партизанил , а в 1903-м погиб, а преданных ему людей, взятых в плен, поголовно, не глядя на сословную принадлежность, перевешали.

И пришло время махди. Они возникли как бы сами по себе, всюду. Как в британском Сатиру, почти без участия знати. Посланцами Аллаха (или, как вариант, «скрывшегося» Зубеира) объявляли себя все, кому не страшно: и местные малламы, и суданские «дервиши», и простолюдины, «удостоенные встречи с Пророком». В июне 1907 несколько сотен всадников и примерно три тысячи «нгундум-нгундум», пеших меченосцев, атаковали колонну капитана Циммермана около городка Малампетелле, - и над атакующими «реяло знамя с вытканными изречениями из Корана». Как выяснилось позже, некий махди Альхаджи призвал фульбе изгнать «свиноедов», свергнуть «продажную девку, нового ламида Маруа» и создать исламское государство. Идею приняли на ура: «фанатики устремились к передовым цепям наших стрелков с криками: „Уничтожим белых; у них мало солдат и они не знают дорог”, уверенные, что заклинания дервиша уберегут их от пуль».

Естественно, заклинания никого от пуль не уберегли, многие погибли, пленных, в том числе, махди, расстреляли, но спустя несколько дней объявился новый махди, Малам Вадай, утверждавший, что Альхаджи погиб потому, что был самозванцем, а вот он – настоящий и он всех победит. Судя по тому, что к нему сразу же сбежалось до восьми тысяч энтузиастов, харизма у деда была дай Аллах каждому, и тем не менее, в первом же сражении Малам Вадаю, несмотря на то, что «Они были хорошо организованы, разбиты на мелкие подразделенияи стремились вступить с противником в рукопашную, что очень затруднило победу германских войск», не свезло.

Сам махди погиб, а еще несколько безымянных махди, в ближайшие пару лет пытавшиеся всколыхнуть массы, уже ничего не добились: самых ретивых муджахедов уже не было в живых, народ же попроще решил, что лучше все-таки помучиться. С этого момента северный Камерун стал немецким не только формально, но и фактически, и это совсем не понравилось Парижу, зато в Лондоне с удовлетворением отметили, что с джихадом в саваннам, как минимум, на век покончено и их владениям больше ничего не угрожает.

Источник putnik1.livejournal.com 01-03.09.2015