Хотят ли русские войны?

Три дня назад было два года со дня нашего первого боя под Карловкой, когда националистический батальон атаковал наш блокпост, четыре часа упорно сопротивлявшийся противнику до подхода основных сил «Востока». Это было первое крещение огнем, в котором наше подразделение понесло и первые потери. Как-то не так давно один из примкнувших к племени наших «друзей» бывший ополченец вспоминал, что до начала боев в подразделении не было нормальной учебно-методической подготовки, не было учебных стрельб – и, по сути, он прав. Действительно, не было. Мы формировались в подполье, стояла задача успеть набрать силу до того, как местные власти, в распоряжении которых было достаточно сил и средств, задавят нас в зародыше, при том, что во главе местных силовиков уже были назначены лояльные правительству персоны. Начальник СБУ, например, называл протестующих не иначе, как «триколорными», не скрывая своей глубокой неприязни, а командир Восточного командования Внутренних войск, в распоряжении которого, не считая Мариуполя, находилось не менее тысячи военнослужащих, был националист по убеждениям. Это он, господин Лебедь, в соавторстве с нацистами организовал бойню в Мариуполе 9-го мая, так что в его отношении к нам сомнений не возникало. Как-то не приходило в голову договориться с ним повозить ополченцев пострелять, для повышения уровня подготовки, на единственный полигон в Донецке, принадлежащий внутренним войскам. Да и патронов у нас было – кот наплакал, едва хватало на два рожка. Тут уж не до тренировок со стрельбой.

Так что в бой ополчение вступило, имея в багаже только то, что осталось, в основном, от далекой службы в армии. А были и такие, кто не служил вовсе, и автомат научился держать только благодаря «передаче опыта» от старых, в прямом и переносном смысле, вояк. Но Донецк после Карловки, вместе со скорбью по нашим погибшим товарищам, ощутил, что у него появились те, кто будет его защищать. Спустя четыре дня эти же люди стали участниками другого события – захвата аэропорта. И я, и наши бойцы – участники произошедшего, и особенно наши «симпатики», много и подробно говорили об этом дне, и когда российские репортеры попросили меня снова осветить эти события прямо на месте, у развалин аэропорта, я не сразу принял решение – наговорено уже достаточно. Я помню, как один из российских добровольцев, избежавший смерти в этих роковых камазах, спустя время предложил мне встретиться с близкими погибших россиян. На что он рассчитывал? – Что я под гнетом вины откажусь смотреть в глаза тем, кто потерял самых дорогих для них людей в том бою? А может, он ни на что и не рассчитывал, но я сразу дал согласие на его предложение, а он так и не организовал встречу. Вина есть всегда, потому что так устроена всякая приличная совесть. Ощущение вины есть, даже когда видимые причины чувствовать себя виноватым, вроде бы, и отсутствуют, и даже когда все проходит удачно – все равно задаешь себе вопросы: а все ли ты сделал правильно и оптимально? Тем более, когда гибнут люди.

Позавчера, находясь у развалин, перед которыми не осталось живых деревьев, прикрывавших тогда меня от «вогов» и снайперов, я заново увидел расстояния, отделявшие меня от старого и нового терминалов в тот день, и ощутил, что не лукавил, когда говорил, что с началом боя выдвинулся на максимально близкое расстояние к месту событий: от старого терминала, в котором был сосредоточен противник, до места, где я находился – считанные десятки метров. Не стану заново описывать детали того, что происходило, но не откажу себе в праве вспомнить одно обстоятельство. Как только я оказался на месте, ко мне подошел гражданский, который, презрев опасность, пытался подойти к старому терминалу, неся в руках православный крест. Он хотел призвать тех, кто в нас стрелял, к миру. Я его удержал, не пустил, опасаясь за его жизнь. Но через время я вдруг увидел этот же крест в руке, которая торчала из окна маленькой машины, проезжавшей мимо нас прямо в эпицентр огня. Из другого окна торчал советский флаг – символ нашего былого братства. Но ни крест, ни флаг не остановили тех, кто сидел за мешками с песком, и смотрел на мир через прицелы: через несколько секунд после того, как автомобиль проехал нашу позицию, его изрешетили пули, и он взорвался. Каково же было наше удивление, когда через какой-то промежуток времени пожилой мужчина, тот самый, с крестом, вдруг, шатаясь, прошел мимо нас в сторону города. Что они думали, пассажиры машины, когда принимали решение ехать в «гости» к противнику? Трудно представить себе, что они собирались на верную смерть. Наверняка у каждого теплилась надежда, что «эти» не станут стрелять в безоружных гражданских, да и противником тогда они «этих», наверное, еще не считали. Не укладывалось в голове, что вчерашние «свои» станут убивать «мирняк», как часто говорят военные.

Во время моей поездки в аэропорт репортер задал вопрос, который что-то поставил на место. Он спросил про обстрелы мирных кварталов артиллерией противника, спросил, как спрашивают постоянно – это стало частью пропаганды. Но в обстановке развалин аэропорта как-то сложилась сама собой хронология, и, вспоминая про тот единственный миномет, который у нас тогда был, но который не стрелял из-за того, что не было вышибных зарядов к минам, я отчетливо вспомнил, как мы вывозили пострадавших из-под Песок с началом войны и украинских бомбардировок. Не было тогда у нас артиллерии. Не было. Это сейчас они твердят, что или мы сами себя обстреливаем, или они бьют по позициям ополченцев в черте города, с которых по ним ведется огонь – и этим вызваны попадания по мирным кварталам. А тогда? Чем тогда мы по ним стреляли, не имея ничего больше калибра двадцать три миллиметра? И тот почти не стрелял, потому что зенитки, имеющие этот калибр, были изъяты нами с военной кафедры ДПИ, и некоторые недостающие детали были изготовлены нами из подручных материалов, постоянно заклинивая и сбоя. Вот так, продравшись через наслоение обстоятельств и времени, можно восстановить картину, а с нею и справедливость в ее недвусмысленном виде. Они начали войну, они начали нас истреблять, не считаясь со статусом – мирный, или военный люд погибнет от их огня. Они виноваты во всем. Даже занятие нами аэропорта не предполагало их уничтожения, и не потому, что силы были не равны, а потому, что никто не хотел их убивать. Задача была простая – прекратить переброску через донецкий аэропорт военных сил и средств, остановить их накопление и заставить говорить. Я помню, как Стрелков говорил мне, что его задача, чтобы нас признали стороной конфликта, и начались переговоры. Мы к войне не стремились, но нас забыли спросить, и все, что Украина на сегодня претерпела – всецело ее вина. Как и наши беды – тоже ее вина. И в этом правда.

Интересно то, что мирный дончанин, который шел с крестом, хотел не допустить кровопролития, а Турчинов, христианский пастор, отдал приказ на бомбардировки городов Донбасса. Видимо, не той он веры, которая против войны и насилия. Лукавые и лицемерные черти, вещающие с трибуны высокопарные вещи, но делами своими опровергающие все сказанное. Не знаю, что будет там с Минском и нашей «интеграцией» в Украину, но того, что Украина для нас сделала, мы не забудем, и не простим.